Пролетая над гнездом Казанки

При многих тоталитарных режимах. Да чего там – когда и режимов-то никаких не было. Во время начала насильственной христианизации Руси и централизации государственной власти например. Не корысти ради, а указом Киевского князя Владимира (996 г.) инакомыслящие помещались в монастыри. Уже в конце XI века в монастырях Киева появились «крепкие темницы» для особо буйных. Но то была, конечно, не психиатрия – лишь «кладезь абсолютной истины», то бишь слово Божие. 

Психиатрия как таковая появилась только в начале XIX века. И сразу же привлекла внимание «владык земли русской». Прочитав знаменитое «Философское письмо» Петра Чаадаева, Николай I наложил резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного…» Жандармерия отреагировала мгновенно, объявив бунтаря-философа сумасшедшим. 

Считается, что любой тоталитарный режим вообще – первое условие существования карательной психиатрии. Чем деспотичнее власть, тем больший контроль ей необходим и тем большей паранойей она охвачена. И нет ничего эффективнее, чем задействовать психиатрию – непонятную, туманную для большинства область, где норма и патология часто неотделимы друг от друга. В мутной воде так удобно ловить инакомыслящих. 

Еще одно условие – тесная связь психиатрии с политикой, отсутствие соответствующей правовой базы, регулирующей психиатрическую помощь в стране. Прибавьте к тому идеологизацию науки, отрыв от достижений мировой психиатрии, использование сильных препаратов, вызывающих тяжелые побочные эффекты, и т. д. И вуаля – нива для взращивания карательного мозговедства готова.

Разумеется, «самосвал». В смысле СССР. Отцом-основателем, зиждителем карательной психиатрии в Стране Советов считается Феликс Эдмундович Дзержинский. Первой его жертвой стала революционерка-террористка, лидер левых эсеров Мария Спиридонова. В 1921 году Железный Феликс пишет начальнику Секретного отдела ВЧК Самсонову: «Надо снестись с Обухом и Семашкой (главные медицинские функционеры большевиков. – NS) для помещения Спиридоновой в психиатрический дом, но с тем условием, чтобы оттуда ее не украли или не сбежала. Охрану и наблюдение надо было бы организовать достаточную, но в замаскированном виде. Санатория должна быть такая, чтобы из нее трудно было бежать и по техническим условиям. Когда найдете таковую и наметите конкретный план, доложите мне». 

И функционеры доложили: «Истерический психоз, состояние тяжелое, угрожающее жизни». Диагноз поставил светило отечественной психиатрии, профессор Петр Ганушкин, всегда «готовый к услугам». Но массово «58-х» (тех, кто проходил по 58-й статье) стали перевоспитывать лишь начиная с 1935 года, когда был сформирован «спецкорпус» Казанской психиатрической больницы, с 1939 года перешедший в полное подчинение органов НКВД…

Товарищ, верь! 
Пройдет она – 
И демократия, и гласность. 
И вот тогда госбезопасность 
Припомнит ваши имена.

А потом привлекли и Институт судебной психиатрии им. Сербского. Тот самый, что практиковал метод кофеин-барбитуратного растормаживания. Он действовал так: сначала пациент вводился в состояние заторможенности, а потом, во время судебно-следственной экспертизы, становился разговорчивым, как сорока. Позже институт приступил уже к собственной разработке медикаментозных средств, притупляющих самоконтроль за высказываниями у тех, кто проходил судмедэкспертизу. А проходили ее многие, а потом попадали прямо на больничные койки. Больницей, правда, это можно было назвать с большой натяжкой. По свидетельству члена КПСС, пропагандиста Свердловского райкома КПСС Москвы Сергея Писарева, пациенты не могли видеться с родными, нельзя было выйти даже в коридор, камеры запирались, на окнах – решетки, за ними – будки с собаками и сотнями тюремщиков. Психиатры – «морально разложившиеся люди, соучастники расправы над невиновными. Никаким лечением они не занимаются. Все время уходит на слежку и писанину». 

В камерах была чрезвычайная скученность, между кроватями нельзя было пройти даже одному человеку, поэтому узникам приходилось все время сидеть или лежать на койках в жуткой духоте. А еще там не было туалетов. По нужде можно было сходить лишь в определенное администрацией время и в строго предусмотренные несколько минут для каждого. Политические содержались по отдельности – исключительно с насильниками и убийцами, умственно отсталыми, а также страдающими кататоническим возбуждением и другими опасными заболеваниями. Все это узники вынуждены были наблюдать годами. 

Но воистину союзного масштаба психиатрическая карательная машина достигла в 1960-е. Сеть ТПБ (тюремных психиатрических больниц) росла: одна за другой они появлялись в Питере, Минске, Смоленской области, Днепропетровске, Орле и т. д.

Один из знаменитых пациентов ТПБ Иосиф Бродский вспоминал, как к нему применили так называемую «укрутку»: «Мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело… Когда вам вкалывают серу, даже движение мизинца причиняет невероятную боль. Это делается для того, чтобы вас затормозить, остановить, чтобы вы абсолютно ничего не могли делать, не могли пошевелиться. Обычно серу колют буйным, когда они начинают метаться и скандалить. Но, кроме того, санитарки и медбратья таким образом просто развлекаются. Я помню, в этой психушке были молодые ребята с заскоками, попросту дебилы. И санитарки начинали их дразнить. То есть заводили их, что называется, эротическим образом. И как только у этих ребят начинало вставать, сразу же появлялись медбратья и начинали их скручивать и колоть серу».

Запись в истории болезни

«Клизму переносит хорошо. Матерится шепотом». 

«Операция Тиргартенштрассе 4». Знаменитая программа умерщвления в нацистской Германии. Вот уж где карательная психиатрия разгулялась по полной программе. Массовая стерилизация (ей подверглись 300 тыс. человек) и повальные убийства (70 тыс. человек) – основные методы психиатров времен Третьего рейха. Но дело не ограничилось реальными умалишенными. Ввод термина «замаскированное слабоумие» развязал руки нацистским эскулапам, расширившим генетические теории о слабоумии. Под нее отныне подпадали коммунисты, пацифисты и демократы. А еще гомосексуалисты. 

В них Генрих Гиммлер видел «смерть нации». Согласно его оценкам, в Германии 1937 года насчитывалось от 1 до 2 млн гомосексуалистов, то есть 7–10% мужского населения страны. Впрочем, как объекты полного уничтожения гомосексуалисты не рассматривались. Они лишь подлежали «перевоспитанию» и «лечению», и лишь тех, кто этому не поддавался, ждала смерть. Правда, уже вскоре законодательство ужесточили и мужчин с гомосексуальными наклонностями было решено кастрировать и отправлять в концлагеря. Интересно, что отношение к лесбиянкам было намного мягче. Считалось, что нетрадиционная ориентация женщин не помеха для рождения «генетически полноценных» арийских детей. 

В психбольницах умерщвляли просто: отравляли или банально не давали есть. Иногда, впрочем, постепенно снижали количество и качество продуктов в рационе, что приводило к долгой и мучительной смерти. 

Под программу умерщвления также подпадали «социальные паразиты» – больные, страдающие каким-либо недугом больше пяти лет, инвалиды, неизлечимо больные дети, алкоголики, наркоманы, преступники, бомжи и попрошайки. И даже возвращавшиеся в Германию солдаты с тяжелыми увечьями. И уж, конечно, евреи. И, вообще, все «унтерменш». 

Одним из карателей стал всем известный «ангел смерти» Йозеф Менгеле – врач, работавший в концлагере Освенцим. Прославился он тем, что анатомировал живых младенцев, кастрировал мальчиков и мужчин без анестезии, подвергал женщин ударам тока высокого напряжения с целью выяснить их выносливость, впрыскивал в глаза детей различные химикаты в попытке изменить их цвет, ампутировал органы и сшивал вместе близнецов.

Традиции китайской карательной психиатрии сложились под влиянием СССР. Ее использование, однако, было широко распространено во времена «культурной революции», в 1966–1976 годах, а затем снизилось, чтобы к началу 2000-х подняться вновь. 

Исследователь китайской истории Робин Мунро утверждает, что с конца прошлого – начала нынешнего века в психлечебницы попало как минимум 3 тыс. китайцев (не считая членов «Фалуньгун» – религиозного движения, запрещенного в КНР), оппозиционно настроенных по отношению к власти. 

Английская газета The Guardian пишет: «Как только полицейский или гражданский психиатр признает кого-нибудь душевнобольным, пациент теряет все юридические права, и его могут держать до бесконечности». А по словам китайского правозащитника Чжан Цзаньин, давшего интервью нью-йоркской Epoch Times в 2010 году, случаи использования психиатрии в политических в целях происходят в Поднебесной все чаще. 

В ежегодном докладе госдепа США о правах человека в Китае утверждается, что «среди заключенных в психиатрических больницах в КНР есть политические деятели, профсоюзные активисты, члены домашних христианских церквей, апеллянты…»

– Выражение «карательная психиатрия» ассоциативно отсылает нас к использованию психиатрии как средства политических репрессий в Советском Союзе, – говорит известный петербургский психоаналитик Дмитрий Ольшанский. – Правозащитники объясняют это явление тоталитарным строем, когда ГУЛАГ прекратил свое существование, но режим все еще должен был каким-то образом изолировать несогласных и инакомыслящих. Однако мы знаем, что карательная психиатрия существовала не только при тоталитарных режимах. Например, в США в XIX веке было научно описано такое психиатрическое заболевание, как «драпетомания», которое якобы существовало только у представителей негроидной расы и побуждало рабов к бегству. Иными словами, попытка обрести свободу могла быть диагностирована как психиатрическая болезнь, требующая лечения. Сегодня нам это кажется вопиющим расизмом и жесточайшим злоупотреблением психиатрией. 

В Петербурге есть достопримечательная клиника Св. Николая Чудотворца на Пряжке, куда были помещены 150 участников Польского восстания 1830 года. У всех них было диагностировано буйное помешательство. Эти и множество других примеров опровергают гипотезу о том, что карательная психиатрия развивается исключительно в тоталитарных странах, где нет никаких гражданских прав, а общество охвачено паранойей борьбы с внешними и внутренними врагами. 

На мой взгляд, сам психиатрический дискурс, как он формировался в истории цивилизации, располагает к карательным процедурам, вне зависимости от режима, политического строя и наличия гражданских свобод. 

Благодаря Мишелю Фуко мы знаем, что психиатрическая и пенитенциарная система развивались одновременно как дисциплинарные социальные практики. Попытки контролировать поведение тела и движения разума в истории человечества шли рука об руку. Поэтому совсем не удивительно, что психиатрия изначально формировалась как исправительная практика и была ближе к системе наказания, чем к системе врачевания. Если мы посмотрим на первые психиатрические клиники, то обнаружим, что располагались они, как правило, в бывших тюрьмах. Если мы обратим внимание на первые теоретические работы по психиатрии, мы встретим там скорее дискурс дрессуры и подавления, нежели дискурс излечения и адаптации.

Здоровым считался тот пациент, который подчинялся воле врачей, принимал их точку зрения и разделял их убеждения, тот, кто смог благодаря врачам подавить свои больные фантазии и начать мыслить так, как предлагает врач. Поэтому учеными часто использовались такие выражения, как «подавить недуг», «укротить болезнь», «подчинить сознание пациента своей воле» и тому подобные метафоры дрессуры. То есть разум психически больного воспринимался врачами не как феномен, нуждающийся в курации и сопровождении (как, например, при хронических соматических заболеваниях), а как то, что необходимо локализовать, подавить и подчинить своей воле. О том, чтобы, например, адаптировать пациента к реальности или научить его бесконфликтно сосуществовать с окружающим миром, не могло быть и речи. Существовала лишь одна цель – заставить пациента принять ту модель реальности, которую проповедуют врачи. Это считалось критерием излечения. Иными словами, психиатрия изначально формировалась как дисциплинарная, а не медицинская практика. 

Этот факт создал колоссальные препятствия и для теоретического, и для клинического развития психиатрии, которое стало возможным лишь тогда, когда сменилась психиатрическая парадигма и эта наука обрела четкие очертания, ясное предметное поле и начала заниматься сугубо лечением головного мозга, а не попытками трансформации и установления контроля над субъектом. Лишь в последние десятилетия медицинские технологии позволили нам изучить головной мозг настолько, чтобы отслеживать воздействие препаратов на те или иные центры и быть уверенными в их эффективности. И только тогда от практик подавления и наказания психиатрия стала переходить к практикам курации, сопровождения и адаптации. 

Как это ни парадоксально, но развитие медицинских технологий, углубленное изучение головного мозга позволило вовлечь психиатрию в решение медицинских вопросов и ограничение предмета ее исследований строго областью физиологии без попыток воздействовать на сферу субъективности и психический аппарат человека. Когда психиатрия будет заниматься только дисфункциями головного мозга, не будет вторгаться в сферу субъекта и пытаться влиять на структуру и инстанции психического аппарата, только тогда мы можем быть уверены, что для карательной психиатрии не останется места. 

Источник